О значении связи с истоками.
Клен густым кустарником рос перед калиткой. Ветви изящными стрелами тянулись во все стороны и были густо покрыты крупной листвой. Это был корейский клен, семена которого завезли корейские предки автора, депортированные в 1938 году из Приморья в Среднюю Азию. Посадил его мамин отец Виктор, а именно Виктор Ен-Мунович Ли, и клен быстро разросся, отвоевав себе пространство у забора до самого арыка с ледяной водой на уютной улочке города Фрунзе. Виктора автор никогда не видел, мама почти ничего про него не рассказывала, так что яркие сапиндовые заросли были единственным нашим с дедом посредником.
В детстве мне доставалось за то, что я использовал растение: в саду ветви служили мечами или стрелами, а в школе листья собирались в мяч для игры в лянгу. шар быстро разваливался, распространяя резкий сладковато-кислый запах, поэтому все клены вокруг пострадали от нашей забавы.
В школе меня ждали неприятности, которые приносили только плохое: гнев вырывался изнутри, обращаясь в удары по листьям и палкой. Однажды, получив обидную двойку, бросил рюкзак в кусты.
Несмотря на то, как жестоко я поступал, в душе моей жила нежность к клёну, к его изящным ветвям, медовому аромату весной и вечной свежести. Возможно, потому что когда-то его родина — Корея — называлась Страной утренней свежести (Чосон).
Перед первым классом, в последние дни августа, я прогуливался мимо кустарника с красным ранцем, подаренным по случаю дня. В нем лежали тетрадки на 36 листов, пенал и всякие канцелярские принадлежности. Клен шумел одобрительно, наблюдая за моим шествием.
Когда во втором классе я потерял новенькую куртку, клен расставался со мной деталями своего «наряда». Я сидел под ним и тихо плакал от досады, обрывая хрупкие черенки листвы. Но кусты, налитые яркими красками от спелого абрикосового до глубокого карминного, лишь тихо покачивались, утешая меня.
В пятом классе, разбитый неразделенной любовью, я стоял у клена перед тем, как отворить калитку. Помню, как протянул руку и нежно стряхнул с пожелтевших листьев снег. Клен ничего не сказал, потому что в таких случаях обычно ничего не говорят.
Мы переехали из солнечной Киргизии в пасмурный Санкт-Петербург, оставив дом и прекрасный куст клена. В течение некоторого времени я о нём не думал, старался оставить в прошлом все воспоминания, предшествующие этому событию. Пока вдруг не понял, что такого клена больше нигде нет. По осени холодный ветер с Невы ерошил багряную листву могучих деревьев, но привычных мне кустов я не находил. Даже величественный Таврический парк не нашёл для себя небольшого уголка под моё любимое растение.
Друзья мамы поделились информацией о том, что новый хозяин снес дом, забор и полностью перестроил всё на этом месте. Наш дом, стоявший на углу Коммунистической улицы и не менее коммунистического переулка, исчез. Улица сменила название, и ничего не осталось, что связывало бы меня с прежним местом жительства. Я вспомнил могучий карагач, росший во дворе, яблоневое дерево с его кислыми поздними яблоками, саманный сарай, где отец чинил «Жигули», но единственным, что болью отозвалось в моем сердце, был очевидно стройный куст клена.
Снова переезд. Москва, 11-й класс. Волшебная весна. Вдруг симпатия к однокласснице превратилась в огромную невысказанную любовь. Мы разговаривали о кино и книгах: мне нужно было читать Саган, Сартра и Камю, смотреть фильмы База Лурмана, Дэвида Финчера и Тима Бертона. Я рассказывал про Китано, Ким Ки Дука и Кар-Вая. Она — про свои мечты и про Дениса…
Я начал бегать, словно это могло помочь уйти от нахлынувших чувств. Беря деньги на бутылку воды, я разгонялся по раскаленному асфальту к закатному солнцу. Каждый пробег по эстакаде отделял меня от мыслей и несёт под ритмичные композиции Apollo 440, Orbital или Prodigy; антишок проигрывателя компакт-дисков едва справлялся с вибрацией.
Мой путь завершался у дома ее, та самая одноклассница. Солнца было достаточно, чтобы озарить верхние этажи пятнадцатиэтажек цветом охра.
Доставая мокрую от пота купюру, я купил воду у молчаливого продавца в киоске. Затем направился к ближайшему пруду, где изящные плакучие ивы касались зеленоватой поверхности воды. Но сел под зарослями клена. Эти кусты не были такими, как в моем детстве, но меня это мало волновало. Шепот листьев был мне понятен. Я молча смотрел на небо, мечтая о чем-то. Потом в безмолвии шел домой, чтобы извлечь все скопившиеся рифмы и выписать их в объемистую тетрадь очень плохих стихов.
Много лет спустя я переехал за город. В дворе дома высадил красивый канадский клен. Весной он покрывался сочной зеленью, а осенью, когда начинало холодать и менялась кислотность почвы, ветви обрастали густым янтарно-рубиновым покровом. Иногда я любовался деревом, но чаще всего даже не думал о нем.
В год смерти отца и распада брака дерево погибло. После похорон я смотрел на клен в окно и ничего не испытывал. Знал, что попытка прочувствовать что-то приведет к невыносимой боли. Поэтому молчал и смотрел на застывший скелет некогда мощного дерева. Снег падал на сухие ветви, как на покойника. Вороны кричали в округе, перелетая с березы на березу, но ни одна не садилась на клен. Я вспоминал отца и почему-то представил деда Виктора, который тихо подбадривал меня и неуверенно говорил о благополучии всеобщего порядка.
В марте садовник спилил клен почти до корня, оставив короткий пень, грустно возвышавшийся над зеленым газоном. Выкорчевать его не успели. А потом, когда весна принесла дожди и грозы, когда распустились цветки вишен, из пенька появились стройные ростки. На следующий год, ближе к цветению яблонь, ростки окрепли и обросли густой листвой.
Золотом осветил рассвет плотную дымку тумана над полями, петухи пронзительно кричали о начале утра, а птичьи трели, словно звонким серебром, разлетались над белыми цветами яблонь. Дети, приехавшие на выходные, спали в своих детских кроватях, что придавало душе покой и радость. Я смотрел на изящные стебли клена и думал, что жизнь действительно налаживается. Через неделю я поехал на садовый рынок и купил тот самый редкий дальневосточный ложнозибольдов клен, посадив его у калитки.